Да, вкуриваю японские мюзиклы. Да, "Самую прекрасную смерть". Да, кстати, мюзикл отличный, рекомендую как самостоятельное произведение искусства. Вдохновляет )Название: "Из дневника жнеца по имени Алан".
Автор: nairy
Фэндом: The most beautiful death in the world (Kuroshitsuji), 2010
Персонажи: Алан Хамфриз, упоминается Эрик Слингби
Рейтинг: G
Жарнры: повседневность, дружба, ангст, намек на романтику, POV
Размер: мини
Спросите меня, что такое боль?
Это жизнь, отвечу я. Просто - жизнь.
Каждое утро я начинаю с двух эмоций, радости и разочарования. Сначала радость. Открываю глаза и - ух ты, я еще жив! Есть небо, есть воздух, чуть шершавый край простыни поперек груди, розовый рубец на плече - это от угла тумбочки, снова я забылся поперек кровати, свесив ноги через край. Тошнотная темнота, забытье после ночного приступа, это снова была не она. Не смерть. Можно встать, выпить воды, размяться быстренько на полу, в теплом квадрате солнечного света. Открыть окно; свежо, и мимо пролетает пара скрюченных листьев. Оконная рама похожа на ощупь на древко моей наты, чуть неровная и отполированная руками. Пахнет пылью, дымом и астрами. Небо затягивают облака...
А после приходит осознание, что все начинается заново.
читать дальшеЕще один день с болью, которая нападет внезапно, коршуном с неба, в самый неподходящий момент. Стыдная, позорная слабость. Я хорошо научился различать стыд и позор... Стыд похож на полный рот жгучего перца, на наждачную бумагу, скребущую по сердцу. Стыд бывает, если тебя до стона и кашля скручивает: в столовой при коллегах, или когда берешь папку с бумагами из рук начальника. Или когда протираешь очки, а боль кусает за грудь, и ты роняешь их под ноги проходящему Эрику, а он подхватывает в последний момент, закручивая на пальце, перехватывает за дужку, а другой рукой сжимает тебе плечо, помогая разогнуться, заглядывает в лицо, хмурится озабоченно, недовольные складки прорезаются от носа до уголков губ. Нужно как можно быстрее цапнуть у него очки и сбежать, не глядя, укрыться от этого жаркого и жесткого беспокойства, спрятать горящие стыдом щеки, до последнего не выдать ни звука.
А позор... Позор хуже, он как еще одна боль, ломающий тело яд. Позор бывает, когда приступ случается в мире живых, во время сбора душ. Меня давно не отпускают туда одного, якобы из-за участившихся нападений демонов. Вздор, демоны как нападали, так и нападают, жнецу ничего не стоит отбиться и удрать, но не мне. Уже не мне. Я закашливаюсь тогда, забиваюсь в какой-нибудь угол поглубже, тыкаюсь носом в собственные колени и стараюсь не дышать, сколько возможно. Ната падает из рук, и это тоже позор, беречь свою косу надо так же тщательно, как и очки. В таком состоянии я до смешного легкая добыча для любого демона, который не побрезгует раздавить жнеца-букашку. Поэтому со мной ходит напарник. Я сижу, а он работает. Не знаю, начальство ли их назначает, или сами перекидывают "дежурство по Хамфризу" друг другу. Боюсь спрашивать. Чаще всего это, конечно, Эрик. Логично и в том, и в другом случае: он меня учил, он ответственный, он и сам возьмется помочь, и если сверху назначат, пойдет. Меньше всего хочется быть ему обузой, и так работает сверхурочно, темные круги вместо глаз, осунулся. Но идет, всегда бодр, всегда подшучивает грубовато, никогда не корит за тунеядство, словно и не замечает моих отлучек. Эрик... Если бы не вечные мои спутники, стыд и позор, что обязательно сливаются вместе, порождая чувство вины, я, наверное, поговорил бы с ним. Попросил не надрываться так, поменяться с кем-то дежурствами, ну не один же он диспетчер на сборе, в конце-концов. Но для него это будет выглядеть, как каприз, прихоть избалованного, болезненного, слабого напарника. Нет. Лучше позор от своей слабости, чем презрение Эрика.
...В нашем отделе мне сочувствуют, я точно знаю. Вопреки собственным установкам, мы, жнецы, вовсе не беспристрастные ангелы смерти, и уж точно не "жестокие и безжалостные существа, уничтожающие все на своем пути", как любят представлять нас демоны. Просто люди. Когда-то запутавшиеся, отчаявшиеся, убившие себя, и отбывающие за это вечное наказание. Мы тут все немного безумцы - каждый по-своему - в клетке из работы и вынужденного равнодушия. Среди безликой мебели и серости стен то и дело мелькнет засушенный цветок, фантик, притащенный из мира живых яркий камушек с реки... У кого-то в ящике лежит упаковка воздушных шариков, припасенная для вечера. Кто-то, сидя за столом, кутается в нелепую бежевую шаль, не иначе прихваченную у сраженной инсультом одинокой старушки. На это смотрят сквозь пальцы; измени бывших людей слишком сильно, и они перестанут быть людьми. Измени их минимально, и они быстро свихнутся от такой не-жизни, превратятся в маньяков или слюнявых дебилов. Жнецам, особенно нам, диспетчерам, требуется отдушина, хоть что-то человеческое: мелкие привычки, шумные вечеринки, дружба, даже тайные романы... На моем столе время от времени появляются цветы. Сначала убирал на подоконник, неловко было, а потом привык, даже вазочку сам оставляю. Кто-то в отделе знает, что я люблю цветы. Думаю, и романтики-то никакой в букетах нет, жест ободрения, да и только. Стараюсь быть благодарным, громко говорю "спасибо", вдыхая цветочный запах, улыбаюсь изо всех сил. Эрик отворачивается за своим столом. Он считал меня когда-то быстрым и сильным, подающим надежды, а теперь видит блеклое ничтожество с букетиком в руках. Да...
Внезапные приступы - самое худшее в этой болезни. Думаю о чем угодно, лишь бы отвлечься от боли. Например, о том, что помню цвет своих глаз. Приснилось, что смотрю в зеркало, и я намного моложе, и волосы короче, и глаза светлые такие, серые с пестринкой, там и желтое вроде, и голубое мелькает. Нам редко снятся сны, в основном такие - память из жизни-до-сейчас. После этого я стал фантазировать, какие глаза у кого были из наших. У Эрика, например, темные. Не знаю, какого оттенка, карие, зеленые или синие, но очень темные, почти черные, если он грустит или злится, или увидел что-то очень интересное. Они даже сейчас у него темнеют от азарта. Жаль, не всегда видно, очки бликуют, и постоянно мешается нелепая его грива, то на лоб падает, то на нос...
Снова я об Эрике. Когда он мелькает в моих мыслях, боль, конечно, никуда не уходит, но становится не такой важной, дает спрятаться от нее, словно я камень в горном ручье, и кто-то закрывает меня горячими ладонями от чересчур сильного потока. Глупо, зачем камешку бояться ручья, разве он чувствует холод? Но боль всегда связана с холодом, будто не кровь, а ледяную воду качает по венам мое сердце. Кажется, сумей я согреться во время приступа, и боль стала бы меньше. Эрик, он как печка, как летний полуденный зной; на тренировках, в спарринге, я старался не слишком сокращать дистанцию - от него идет реальный жар, даже потеть начинаешь, рубашка промокает под мышками. Не настираешься их потом, рубашек этих. Я хотел было спросить у него, отчего так, но... застеснялся. А теперь уже не имеет значения. Ну, как это будет выглядеть, если я вдруг попрошу другого жнеца, пускай сто раз друга и напарника, обнять меня? Представил себе, стало смешно и жутко, я же запутаюсь в словах, пытаясь объяснить, что это не то, что он подумал, то есть я не думал что он так подумает, то есть он просто очень теплый, а мне холодно... Нет. Эрика Слингби я как грелку использовать не стану. Даже у самых слабых и больных есть кусочек гордости.
Спросите меня, что такое жизнь?
Это боль.
У смертных есть такая шутка, расхожее и пафосное выражение "жизнь - боль". Для меня не шутка, и даже не пафос, просто так есть. Она со мной, она меняет меня. В глазах каждого умирающего человека вижу ее отражение, учусь замечать оттенки: вот тоска, вот страх, вот непокорность, а вот и смирение. Ужас и непринятие. Отчаяние и одиночество. Все здесь, все во мне, все они на секунду - мои близнецы, ближе самого ближнего. А потом им в грудь вонзается моя ната, начинает мелькать пленка, и я даже чуть-чуть утешаюсь, глядя на мгновения их жизни. Ведь почти у каждого было что-то хорошее, светлое, теплое.
Что мелькнет на моей пленке, когда шип достигнет сердца? Оконный переплет, пролетевшие по ветру листья, печати на бумагах с чужими именами, гладкое древко косы смерти, букетик вереска в зеленой вазе, горячие руки Эрика и его безумные, почти черные глаза, с отчаянием, бьющим через край...
Нет. В бога я, жнец Небесного департамента, не верю. Но когда боль станет невыносимой, я обязательно попрошу кого-нибудь, любую высшую силу, которая услышит, чтобы рядом оказался другой жнец. Кто угодно, только не он. Два, пять, десять ежедневных приступов дополнительно, но только не он. Услышьте мои молитвы.
Пожалуйста.